15 августа 2016 г.
Байкальские вести: «И пусть без нас уходит поезд, что расстоянием пропах…»
Вначале в небольшом зале собралось совсем немного зрителей, и сиротливо смотрелась половина незанятых стульев. Мне стало неловко за большого поэта, который в свои 80 с половиной отваживается совершать перелеты через всю страну, чтобы горстке любителей поэзии в Иркутске почитать свои стихи, а и без того небольшой зал Дома актера остался не заполнен. Послушать и просто увидеть Евгения Рейна интересно еще не только как поэта, а человека уходящей эпохи, очевидцем которой он был, и таких «свидетелей эпохи» остается все меньше. Он дружил с Ахматовой, знал Пастернака, Бродского, Зощенко, Окуджаву, Довлатова… Достаточно этих имен, вошедших в Золотой фонд отечественной литературы, чтобы понять, с каким человеком имеешь дело.
Понятно, сегодня поэзия не в чести и на выступления поэтов не выстраиваются очереди, это ведь не концерт попсового исполнителя… Но полупустой зал не смутил Евгения Рейна — картина, в общем-то, обычная — и, поблагодарив тех, кто пришел, он начал встречу.
Забегая вперед, скажу, что, к моему удивлению, по ходу выступления зал понемногу начал наполняться, и к концу встречи не осталось ни одного незанятого стула. Да и после зрители не спешили расходиться, стояли с раскрытыми томиками его стихов, которые можно было приобрести здесь же, терпеливо дожидаясь автографа. Меня такая картина порадовала. Люди вовремя вспомнили слова Чехова о том, что «Иркутск — культурный город, совсем Европа…», резко мобилизовались, и об этой встрече Рейн увез самые теплые впечатления.
— Я прожил долгую жизнь, — без вступления, сразу шагнув в разговор, начал Евгений Борисович. — Я буду читать стихи, делиться воспоминаниями, а вы в промежутках задавайте вопросы. Я хорошо знал Анну Андреевну Ахматову, Пастернака, Бродского, дружил с Иосифом многие десятилетия, я помню войну и даже довоенное время, потому что год моего рождения —1935-й. Учился в «техноложке» в Ленинграде (Технологический институт холодильной промышленности) и Ленинград считаю самым великолепным, самым красивым городом в мире. Мой отец был известным архитектором и еще в довоенное время водил меня с собой на работу. А архитектурный институт располагался в потрясающем дворце, который принадлежал семье Половцевых, известных царских сановников.
Евгений Борисович на минуту замолкает, и тут же звучит вопрос:
— Расскажите об Ахматовой.
— Я познакомился с Ахматовой, когда мне было десять лет. Моя тетка, фамилия ее была Познанская, была сестрой отца, крупным и известным химиком, лауреатом Сталинской премии. Она дружила с Ахматовой, а познакомились они в Ташкенте, в эвакуации. Когда началась ждановская травля Ахматовой и в журналах «Звезда» и «Ленинград» организовали против нее и Зощенко разгромные статьи, тетка приехала в Ленинград и поселилась в гостинице «Астория». Там она устроила нечто вроде приема в честь Ахматовой и взяла меня, а мне исполнилось десять лет, и я хорошо помню этот день. Ахматова была еще худая, величественная, с выразительными чертами лица, очень черными волосами, красивая.
А вторая встреча с ней состоялась, когда мне было уже 18 лет. Я не знал, где она жила тогда, а узнал через такую очень удобную в то время услугу, «Ленгорсправку», где, заплатив 20 копеек и назвав фамилию, имя, отчество и год рождения человека, можно было узнать его адрес. Год рождения Анны Андреевны я знал, 1889-й, и без труда получил ее адрес. Сел в трамвай и приехал на Таврическую улицу, недалеко от Смольного. Дверь мне открыла какая-то женщина, которая оказалась женой брата Ахматовой — Андрея, который эмигрировал и жил в Америке, а она почему-то осталась в России. Она провела меня к Ахматовой, которая, удивительное дело, вспомнила меня.
Мы долго беседовали, а потом она попросила меня помочь упаковать ей библиотеку. Дело в том, что ей дали квартиру в доме писателей на Петроградской стороне. На другой день я привел своего приятеля, тоже поэта, Володю Бобышева, и мы упаковали ее книги, а их было немало. С той поры мы встречались с Ахматовой часто, а потом она получила дачу в Комарово, о которой у меня есть стихи. Как-то мы решили поехать к ней в Комарово: Бродский, Бобышев и я, вот и родились эти строки:
От станции всего лишь полчаса, дорога к озеру ведет через подлесок.
И я услышу ваши голоса, взлетающие возле занавесок.
Там в комнате уже накрытый стол, и кто-то говорит еще невнятно,
Но ты настойчив, юный произвол, спирт на тебе не оставляет пятна…
И все равно, июнь или июль… а может, август календарь тревожит.
Холодный борщ прольется из кастрюль, и молодой картошки нам подложат.
Итак, товарищи, всё впереди еще, планеты льют лучи над головою.
И, опираясь на мое плечо, сидит Судьба и дремлет с перепою.
Сквозит в заливе мелкая вода, Атлантика дымит за горизонтом.
Под утро засыпают города в непроходимом воздухе азотном.
Но выпиты бутылки, и пора — за лесом завывает электричка.
И гаснет под созвездьем Топора у табака помедлившая спичка.
Рейн читал своим узнаваемым густым, клокочущим, раскатистым, даже порой громовым баритоном, напоминающим бурлящий водопад, сверкая очами и усиливая мощь на концовках, будто ставящий убедительную точку. А я думала, как хорошо, что я здесь, что могу видеть и слышать этого человека.
— Очень многих моих друзей уже нет. Это печально. Но в моем возрасте начинаешь относиться к этому спокойно. Был очень хороший поэт Александр Межиров, можно сказать, мой учитель. В его жизни случилось несчастье, он эмигрировал в Америку и жил там в доме ветеранов войны в городе Портленде. Ему было некуда деться, он был одинок, так сложилась судьба.
Цементный городок был невелик, пыль оседала в бездне океана.
Не о таком мечтал чужой старик, не о таком болела ночью рана…
Как он попал сюда и почему, снотворное не приносило пользы.
В сиротском обустроенном дому он загадал: «Что дальше будет, после?
В неярком свете пристальных витрин он шел назад, раскуривая «Кэмэл».
И вечера глухой ультрамарин иную жизнь в воспоминаньях пенил.
— Если вернуться к разговору об Ахматовой, то могу вспомнить о том, что она любила бывать в Москве и останавливаться на Ордынке, в семье писателя Ардова. Сын его жены, его пасынок, впоследствии стал знаменитым актером — это Алексей Баталов. Я тоже сотни раз у них бывал. Мы читали стихи, беседовали. При мне в 1964-м она уезжала в Италию на получение литературной премии «Таормина». Скончалась она в санатории «Домодедово» в Подмосковье, а хоронили ее в Ленинграде. Есть у меня воспоминания о ней страниц на 40—50. Я не умею писать объемных книг, а о ней сейчас написано даже больше, чем она написала стихов.
В свое время я Бродского познакомил с ней. Это был 1962 год. Он был совсем молодым, я его постарше на пять лет. Кстати, забавный момент — когда я захотел его с ней познакомить, он сказал, что я сошел с ума, ведь она давно покойница. Но я уверил его, что она жива, живет затворницей и с ней можно даже поговорить. Он обрадовался, и мы поехали к ней на дачу в Комарово.
А чуть позже он даже поселился там же, в Комарово. Была такая замечательная дама Раиса Львовна Берг, дочь известного академика Берга. Она была крупным биологом и занимала должность директора института биологии. Ей нужно было на какое-то время уехать в новосибирский Академгородок, и она оставила свою дачу из нескольких комнат мне, Бродскому и художнику Якову Инковецкому, который занял комнаты на первом этаже. И вот однажды ночью мы проснулись с Иосифом от сильного дыма. Оказалось, что Инковецкий нас поджег. У него был довольно оригинальный способ творить свои картины. Он брал чистый лист железа, лил на него нитрокраски, поджигал, и получались такие радужные разводы и пятна. Это и были его картины. Потом он эмигрировал в Америку и там, ни много ни мало, повесился.
— Расскажите еще о своей семье.
— Я родился в Ленинграде 29 декабря 1935 года, как я уже сказал. Папа — известный архитектор, мама преподавала иностранные языки, а я вот ни одного не знаю. В 1943-м, когда еще шла война, маму вызвали из Ленинграда в Москву преподавать в академию имени Фрунзе, я уехал с ней. Папу призвали в армию. День Победы мы с мамой встретили в Москве, а чуть позже уехали в Ленинград. Папа не вернулся, погиб на фронте, и мы остались вдвоем.
Когда я окончил школу, то сдуру решил поступать в «техноложку», хотя мне надо было куда-нибудь в гуманитарный, хотя бы, как Александр Кушнер, в педвуз, там бы языки изучал. А в технике я никогда ничего не смыслил. Окончил институт как инженер-механик и работал два года на заводе, а потом окончил высшие сценарные курсы в Москве и занимался кинематографом, писал сценарии, детские книги, занимался журналистикой, писал стихи, но их не печатали. Сейчас у меня уже более двадцати книг. Моими делами занимается любимая жена Надежда, которая составляет книги, готовит к изданию. Живу я в Москве, иногда в Переделкино.
— А Вы Евтушенко и Высоцкого знали?
— Евтушенко знаю довольно хорошо, с 1953 года, целую вечность. Высоцкого тоже знал, но не так коротко. В 79-м мы собирали альманах «Метрополь», его главным редактором был Вася Аксенов, там была напечатана первая подборка стихов Высоцкого, как раз я ее составлял. Много раз его видел до этого, он приезжал на квартиру Васи, раза два я был у него на квартире на Большой Грузинской. Вот и все.
— Вы согласны с утверждением, что «поэт в России больше чем поэт»?
— (Резко) Нет, не согласен! Поэт в России ровно столько поэт, сколько он стоит с творческой точки зрения. Поэт равен поэту. Больше ничего.
— Гениально на этот вопрос ответила когда-то Белла Ахмадулина, — вступая в беседу, сказала Надежда Рейн. — «Поэт в России больше чем поэт, — но это уже как бы и не поэт, а кто-то другой».
— Я вам прочту стихи, — продолжал своим раскатистым басом Евгений Борисович, — посвященные Маяковскому:
«Прохожие — проезжих реже, еще храпит Москва деляг.
Тверскую рвет, Тверскую режет сорокасильный кадиллак»…
И от Стромынки до Таганки, от Сретенки и до Кремля
Он видел лимузины, танки и полюс, где кругла земля,
Где падают его поэты, роняя на паркет наган,
Где оформляются билеты то на Париж, то в Магадан.
Здесь, в этом городе, раскрашен последний очерк бытия,
И вот не нашим и не вашим переделить его нельзя.
Кто проживет до урны с прахом, не упуская ничего,
Развеян будет падишахом на черных улицах его.
— Евгений Борисович, есть версия, что Маяковский не сам застрелился, а его убили…
— (Резко) Нет! Ерунда это все. Так же, как и то, что Есенин повесился сам. Все выдумки досужих людей. Что касается Маяковского, я хорошо знал Веронику Полонскую, которая была при этом практически. Она надевала ботики в коридоре, когда он выстрелил, и она вбежала в комнату, он еще живой был, на ее глазах через минуту он скончался…
Евгений Рейн еще долго читал, перемежая стихи рассказами, но разве обо всем напишешь и передашь: аромат и послевкусие от встречи, неповторимый раскатистый голос под сводами элегического зала, обаяние личности и случайно брошенный огненный взгляд из-под лохматых бровей.
Стихи «растут из сора», и ахматовская формула могла бы стать эпиграфом к этой встрече с большим поэтом, но я решила, что читающая публика вспомнит эту знаменитую строчку и без моего напоминания. А стихи действительно «растут из сора», если, конечно, под ним подразумевать весь пережитый опыт, от рождения-истока, от тех путей-дорог, которыми шел, с кем дружил, кого любил, с кем был счастлив, а с кем нет, что смог принести в этот мир, чтобы он стал ярче, преодолев сомнения и боль. И всегда был, оставался и нес в своей душе праздник.
Лора Тирон, «Байкальские вести»
Источник: http://baikvesti.ru/new/_and_let_us_not_leaving_the_train_that_the_distance_smelled_of____