14 марта 2018 г.
МК: Анатолий Кобенков: провинциальный поэт, не прочитанный провинцией
На прошлой неделе исполнилось бы семьдесят Анатолию Кобенкову, большому провинциальному поэту, который наряду с Распутиным и Вампиловым в среде литераторов опознается как символ иркутской литературы. Он приехал с Дальнего Востока, обосновался сначала в Ангарске, а затем, по приглашению старых писателей, перебрался в Иркутск – и прикипел к нему. Вынужденно, под давлением обстоятельств покинувший Иркутск в середине двухтысячных, Кобенков очень скоро умер в Москве. В последние иркутские годы Кобенков подвергался настоящей травле со стороны «патриотически» настроенной общественности – совместно и одновременно с режиссером Вячеславом Кокориным, писателем Виталием Диксоном. Об этом вспоминает Виталий Диксон, многолетний друг Кобенкова.
Анатолий Кобенков
Биография или судьба?
– Я рассуждал о значимости творческих людей для провинции. И все время мысль меня возвращала к тому, что у одних есть биография и карьера, а у других – судьба. Возьмем Евтушенко, у которого большой послужной список – все премии получил, все звания почетные, какие только можно. Но это – биография. А у человека, на месте которого он хотел бы быть, страстно мечтая получить Нобелевскую премию – у Бродского – не биография, а судьба. Применительно к Кобенкову я бы сказал, что он человек судьбы. Я попытался однажды собрать все его регалии, выстроить реестр заслуг и достижений. Ничего не получилось: нет ничего, кроме премии иркутского комсомола, которая никогда не воспринималась серьезно, и звания почетного интеллигента Монголии – Союз писателей, который Кобенков возглавлял в то время, сотрудничал с монгольским консульством, затеяли что-то большое, обмен писателями, целую серию переводов, но ничего, как я знаю, не получилось из этой затеи.
В биографии Кобенкова нет всего того, что мы привыкли видеть в биографиях выдающихся личностей. Остались только книжки и память, которая раскидана среди людей: то, что каждый запомнил, а вовсе не объективные вещи. После смерти Кобенкова о нем вышло не так много – кое-кто не постеснялся опубликовать личную переписку, вышло две книги – книга эссе «Остановиться, оглянуться» и, в электронном варианте, книга «Презумпция наивности» – они были сделаны по инициативе одного из детских друзей Кобенкова. Детская, юношеская их компания держится друг за друга цепко. Их память и превращается в документальное свидетельство о Кобенкове. Поэтому на Дальнем Востоке Кобенкова ценят высоко и больше, чем в Иркутске.
– Но есть еще фестиваль поэзии на Байкале, который создал и много лет курировал Кобенков. Именно фестиваль, один из первых в России, может быть, и стал причиной того, что иркутская литература оставалась заметна на общероссийском фоне в «нулевых».
– Фестиваль задумывался и начинался с другими целями, нежели цели нынешние. Начинался он с полуразрушенного дома на станции Зима, где вырос Евтушенко и который Кобенков считал нужным спасти – дом погибал. Это было поводом обратиться к Евтушенко, который стал негласным куратором фестиваля. Дом спасли, более того, открыли там Дом поэзии и начали проводить фестиваль, который сразу был подхвачен областными властями «на ура». Впрочем, энтузиазм властей быстро поутих. Сошла на нет и сама идея фестиваля. Кобенков оставался ей верным, приглашал в Иркутск интересных писателей, но в конце концов, уже перед отъездом, стал понимать, что фестиваль загибается. И в Евтушенко – во многом — он разочаровался, когда увидел какие-то его черты, с которыми не смог смириться. Особенно помню вот какой случай: планировался визит Евтушенко в Иркутск, и мэтр настаивал, чтобы вместе с ним приехал сатирик Михаил Задорнов – «приманивать» публику, устраивать платные выступления. И тогда состоялся очень серьезный разговор, и Кобенков вышел на позицию «только через мой труп». Этот конфликт дал Кобенкову повод усомниться в порядочности и компетентности Евтушенко. Кобенков видел в этом юмористе образец пошлости. Да, в Иркутске есть фестиваль, и он носит имя Кобенкова, чему я с одной стороны рад. А с другой – сожалею об этом, так как в его нынешнем эстетическом виде он совершенно не то, что задумывал Кобенков.
– Кобенков считался и считается одним из самых заметных поэтов российской провинции, это имя в российской литературе. К тому же он был человеком публичным, вел передачу на иркутском телевидении, выступал на радио, публиковал статьи «на культурную тему» в газетах. Как думаете, влияют ли люди такого склада на саму провинцию, на среду, в которой живут?
– К большому сожалению, не влияют. У них нет рычагов для этого. Кобенков скорее вызывал раздражение, которое и заменяло влияние – определяло отношение людей, в том числе и тех, от кого зависела иркутская культура, к тому, что он предлагал. Раздражаясь, они что-то предпринимали. Эти действия бывали положительными, бывали отрицательными. Но назвать это влиянием нельзя.
Был круг общения, были люди, которые принимали его идеи, и те, которые не принимали, становились оппонентами. Кобенков был широк, допуская существование всех и вся, он воздерживался от резких осудительных оценок. Впрочем, мы знаем, что резкие оценки могут воздействовать на оппонента гораздо слабее, чем ирония и тонкий юмор, которыми Кобенков прекрасно владел.
Оппоненты становятся врагами
– Кобенкова, который поначалу жил в Ангарске, пригласили в Иркутск тогдашние «мастодонты», советские писатели старшего поколения, поколения Марка Сергеева. И он прекрасно вписался в литературную среду. Откуда же взялись люди, которые начали его впоследствии травить? Это были литературные соперники?
– Дело в том, что в круг «мастодонтов», писателей с советскими ценностями, Кобенков внес нечто совершенно новое, новую эстетику. Это совпало со временем разрешенной литературы – уже назревал момент, хотя еще и не публиковалась эмигрантская литература, самиздат антикоммунистического толка. Но начинали печатать хороших авторов – Бориса Зайцева, например. И Кобенков был ветерком свободы и более того, связующим звеном между поколениями. Так что мастодонты в нем нуждались. А он не нуждался, его призвание было окружить себя молодыми и талантливыми людьми, ему нравилось быть педагогом, вести литературные студии. Определенная ревность к его популярности была у ровесников-поэтов. Но Кобенков соперничества не боялся. Он не был похож ни на кого, делал свое дело – и все.
– Но те, кто были его соперниками, стали врагами после того, как произошел политический слом, когда распался СССР, а вместе с ним и Союз писателей СССР – на патриотическое и либеральное направления. Казалось бы, свежий взгляд на литературу должен был быть подхвачен, но произошло нечто обратное.
– Период раскола писательской организации, который произошел и в Иркутске, у нас пытаются нивелировать – затушевать, замазать, снизить остроту момента. На самом деле – прошлись по горлу. У нас с Кобенковым были долгие разговоры на эту тему. Мы сходились в том, что писатели «патриотического» направления в Иркутске как один равнялись на Валентина Распутина, который им покровительствовал. Он тогда уже вошел в силу, был героем соцтруда, набрал огромный вес, его называли классиком, пророком. Иркутская писательская организация стройными рядами шла за Распутиным, которого несли как хоругвь впереди себя. Но мы расходились в следующем: Кобенков все время пытался смягчить свое отношение к Распутину: может быть, прозорливей, грамотней меня, он все же отдавал должное литературным достоинствам – не везде, но фрагментарно. Я стоял на позициях того, что если взвесить фигуру Распутина, то отрицательное его воздействие перетянет чашу с плюсами: поскольку эта колонна, которая шла за Распутиным, стала позволять себе многие вещи, которые у Распутина были только вскользь или намеком. Последователи обострили многое, антисемитизм, например. Это было на виду. Сегодня стараются не упоминать об этом, хотя именно антисемитизм послужил причиной раскола между писателями. А уж потом – отношение к Горбачеву, к либерализации.
Когда журнал «Сибирь», печатный орган писательского союза, начал публиковать «Протоколы Сионских мудрецов», из Союза сразу вышли Марк Сергеев, Дмитрий Сергеев и другие. Кобенков вышел одним из последних. Он пытался наладить с оппонентами какой-то разговор. Объяснял тогдашнему редактору «Сибири» (с которым они до того приятельствовали, обменивались стишками и о котором Кобенков писал хорошие отзывы), что эти «протоколы» давно получили заслуженную оценку, что это продукт российского политического сыска позапрошлого века, инструмент для провокаций, зубатовщина чистой воды. Но оказалось, что его никто не хочет слышать. Те, с кем он раньше общался, вдруг оказались монстрами, воспитанными на «распутинщине», которая взяла на вооружение «зубатовщину».
Вне общего строя
– Под словом «распутинщина» вы подразумеваете слепое поклонение?
– Конечно, это связано с его именем, с его личностью – но «распутинщиной» я называю не самого Распутина, а то явление хоругвеносности, которое появилось и от которого пострадало имя самого Распутина. Впрочем, он видел, как все развивалось, и мог пристукнуть кулаком по столу, остановить это. Но не остановил.
– Распутинщина и подвела к травле Кобенкова?
– Несогласие с Кобенковым и раньше бывало. Он всегда и во всем поддерживал новаторские идеи режиссера Вячеслава Кокорина (ныне всемирно известного режиссера и театрального педагога, которого Иркутск, не без помощи «патриотов», выдавил, заставил уехать – прим. ред.), и когда доставалось Кокорину, то прилетало и Кобенкову. Когда власти и местная интеллигенция в лице Ростислава Филиппова попытались осадить Кокорина после спектакля «Каин», подключили прессу, Кобенков жестко встал на его позицию, чтобы защитить право режиссера на свободу творческого высказывания.
Но если раньше прилетало по касательной, Кокорин как человек более резкий получал больше, то после раскола Союза пошли прямые удары. К этому времени Кобенков уже создал в Иркутске альтернативную писательскую организацию от либерального Союза российских писателей, которую «патриоты» тут же наградили названием «еврейский союз» – это уже запашок той самой «распутинщины». Но об этом сейчас стараются не говорить, словно ничего и не было. А ведь было, в истории осталось!
Последние год-два до его отъезда все националистические издания, которые в нашем околотке существовали, при активном участии Союза писателей России начали настоящую травлю, с прямыми оскорблениями в прессе, с некрологами по живому Кобенкову. Авторы позорных опусов – известные в Иркутске люди. И все это морально давило на Кобенкова.
– В Иркутске имя Кобенкова в официальных кругах стараются не упоминать. Его не переиздают, хотя поэт он признанный. С чем вы это связываете?
– Вампилов и Распутин – вот две опробованные лошадки, которых можно гнать, осваивать на них бюджет и так далее. Тут неожиданностей никаких нет – все идет по одному и тому же сценарию. А почему не Владимир Гуркин, автор пьесы «Любовь и голуби», и почему не Кобенков? А потому, что они для официоза – терра инкогнита, и как использовать их в своих целях, непонятно. Сейчас те, кто при власти, – это ревнивцы, те самые соперники, люди, которые с определенной завистью смотрели на Анатолия, ибо он превосходил их на голову в общей культуре. Будут ли они переиздавать Кобенкова, как Вампилова и Распутина? Думаю, что нет. Но я также думаю, что это обычная судьба талантливого, незаурядного, непрочитанного поэта.
– Несмотря даже на то, что Кобенков формально соответствует: много пишет о провинции, об Иркутске?
– Он и при жизни был чужим в среде иркутской культуры, представители которой в своем образовании взяли кусок затхлого провинциализма. Поэтическая провинция Кобенкова не привязана к географии. В понятие «провинциализм» Кобенков вкладывал иной, противоположный расхожему негативно-дремучему, смысл: свобода мысли, слова, творчества и независимость от имперских клише метрополии. Именно это нервировало провинциальных ура-патриотов. Провинция для него – символ частной жизни, свободы – лучше, как сказал поэт, жить в провинции у моря, коли уж родился в империи. Эта позиция отстаивания независимых суждений и свободы творчества ему очень нравилась.
Оригинал: baikal.mk.ru/articles/2018/03/14/pochetnyy-intelligent-mongolii.html
