28 июня 2014 г.
Provincia: Анфан террибль на филфаке, или первые сто лет Эдуарда Лимонова
16 июня 2014 г.
О том, как прошла встреча с Эдуардом Лимоновым, о поэзии, отношении к людям и подростковой непринужденности.
16 июня 2014 года на филологическом факультете иркутского госуниверситета должны были выступить Всеволод Емелин и Эдуард Лимонов, приехавшие на ежегодный фестиваль поэзии. Естественно, я отправился туда, прежде всего послушать Лимонова (Емелина я люблю, но его стихов мне вполне хватает в печатном виде). Хотя, как позже выяснилось из разговоров, в основном-то люди собрались послушать блестящего Емелина… Но, повторяю, мне был интересен именно Лимонов — отличный писатель и поэт, человек поступка, независимый, с превосходным чувством юмора, мой любимый герой довлатовских новелл об эмиграции, автор каких-то диких политических заявлений и статей — в общем, яркий парень.
Грядущий приезд Лимонова вызвал настоящую бурю в полувысохшем стакане воды иркутской культуры. Вначале писатель Диксон и журналист Таевский опубликовали письмо «По поводу участия Э. Лимонова в Фестивале поэзии на Байкале-2014», наполненное едкими возражениями против приезда Лимонова именно на этот фестиваль. Лимонов в нем был назван, в частности, «провластным провокатором-псевдооппозиционером», а одним из самых острых выпадов в сторону организаторов было то, что они «загоняют осиновый кол в переделкинскую могилу основателя Фестиваля (имеется в виду поэт А. Кобенков — прим. В.Д.), в фестивальную идею и, наконец, в саму писательскую организацию, подошедшую к черте раскола и самоуничтожения». Письмо, несмотря на резко агрессивный тон, читалось как оборонительный документ: возможно, это было связано с тем, что в его тексте на 50 громких и резких имен существительных было только девять глаголов. Затем с открытым письмом выступил писатель Харитонов, который, уже в более спокойном тоне объявил о своем несогласии с приглашением Лимонова и о выходе из Союза писателей (правда, в конце письма он передумал и решил остаться в Союзе, а выйти только из его иркутского отделения).
Организаторы же фестиваля предпочли, во-первых, заручиться письменной гарантией от Лимонова, что тот про политику ни-ни, а во-вторых, вдохновившись танцами с осиновыми кольями, решили тоже тряхнуть дорогим покойником и стали намекать, что у них где-то есть видео с А. Кобенковым, в котором он якобы хвалит Лимонова. В общем, вместо того чтобы, воспользовавшись прекрасной оказией, поговорить о литературе и о важности спорных фигур в истории культуры, участники несостоявшейся дискуссии занялись поочередным доставанием из могилы ни в чем не повинного Кобенкова, который, к счастью, уже не отвечает ни за тех, ни за других, и ко всем этой макабрическим пляскам отношения не имеет. В качестве логического завершения так и не развернувшейся дискуссии — в Иркутске возник еще один (четвертый по счету и, дай бог, не последний) Союз писателей, который теперь можно с полным правом называть антилимоновским. То есть Лимонов еще до своего приезда выступил в практически ленинской роли мощного организатора литературных сил, а писатели продемонстрировали свою пылкую верность коллективным формам существования.
...Встреча с Лимоновым и Емелиным должна была состояться в самой большой аудитории филфака (на самом деле она довольно маленькая). В ней когда-то читала стихи Белла Ахмадулина, и вообще там обычно выступают все приглашаемые на филфак известные писатели. Заставленная неудобными партами, с подиумом для преподавателя и доской, на которой были почему-то написаны математические формулы, аудитория была к началу выступления практически заполнена. Правда, было удивительно видеть за партами в основном достаточно возрастных преподавателей университета и представителей городского околокультурного полубомонда, студентов было совсем немного. Все-таки я боялся, что студенты заполнят все места, и некуда будет приткнуться (как было на Ахмадулиной), но, как оказалось, боялся зря. Кстати, Лимонов в университетскую программу обязательного чтения, как оказалось, не входит, может, поэтому и не было студентов…
Встреча началась с чтения стихов, каждый поэт имел на это дело 30 минут. Начал Емелин, Лимонов запаздывал. Бродя по подиуму от окна к двери, Емелин минут десять увлеченно читал свои всем известные лирико-политические баллады, и тут в аудиторию заглянул Лимонов. Слегка пригнувшись, как провинившийся студент, он прошел и сел за преподавательский стол на подиуме. Его серая майка, на которой было написано Havanа Peace of Carribean Oldcity, отлично гармонировала с зеленой доской. На правой руке у него были кольцо и перстень, как у Макаревича. Усевшись и достав из канцелярской черной пластиковой папочки тонкую книжку стихов, он принялся слушать чтение Емелина и сразу стал похож на нахохленного воробья. Когда Емелин, читая очередную балладу, произнес какое-то матерное словцо, Лимонов усмехнулся, и седой встопорщенный молодежный газончик на его голове, слегка переросший нужную длину и оттого заваливающийся набок, бодро подпрыгнул.
К исходу своих 30 минут Емелин, заколебавшись в выборе какого-то стихотворения, замялся и вопросительно посмотрел на Лимонова, будто спрашивая совета. «Читай, читай, не отлынивай! » — буркнул на него привыкший командовать у себя в бункере НБП Лимонов, — «Или давай тогда слово мне! ». Ну, раз такое дело — слово Лимонову действительно предоставил ведущий мероприятия, иркутский поэт и один из организаторов фестиваля Игорь Дронов. Причем предоставил так, как это обычно делают на рок-концертах: он вдруг во весь голос закричал на всю небольшую аудиторию, в которой сидели от силы человек 70: «Эдуард Лимонов! Встречайте! ». Лимонов от неожиданного командного крика даже рванулся встать — но тут же спохватился и сказал, что будет читать сидя…
Вообще спор о том, «поэт ли Лимонов», который до сих пор тлеет в местных соцсетях, на самом деле довольно глупый. Особенно нелепо выглядят приводимые всеми участниками в качестве доказательства своих противоположных оценок одни и те же тексты Лимонова. Лимонов, конечно, поэт, но поэт необычный, скорее, он прозаик, пишущий стихи. В его стихах некоторая версификаторская неуклюжесть вполне работает как прием, а точность и красота отдельных строк поражают. Есть у него, конечно, и довольно слабые поэтические тексты, но есть же и отличные.
Лимонов начал читать как раз с одного из самых слабых своих текстов — с «Русской карманьолы» (написанной на мотив французской Ah! ça ira, ça ira, ça ira! ), который он во время чтения даже пытался напевать своим хрипловатым и неожиданно слабым даже для небольшой аудитории голосом. Но уже третий прочитанный стих, 2010 года, — был одним из его лучших стихотворений вообще, это был «Апостол Павел»:
Апостол Павел кривоногий,
худой, немолодой еврей,
свой ужин ест один, убогий,
присел на камни у дороги
и бурно чавкает скорей…
А рыбы вкус уже несвежий,
прогорклый вкус у овощей,
но Павел деснами их режет,
поскольку выбили зубей…
Ему «Послание к галатам»
с утра покоя не дает…
Кирпич, конечно, церкви атом,
но он христианство создает,
и варвар нам подходит братом…
И Церковь Божия растет…
Поел и лег. Приплыл на лодке
его забрать Мельхиседек.
Апостол Павел… куст бородки,
босой, немытый человек…
Сектант по сути бомжеватый,
но в глубине его сумы
лежит «Послание к галатам»,
И вот его читаем мы…
Здесь прекрасно даже то, что любителям Асадова и Евтушенко кажется «корявым»: Лимонов замечательно умеет создавать средствами «наивной» и «корявой» поэтической речи отличные картины, и, конечно, умеет работать, по выражению Марьи Васильевны Розановой, на снижение.
Лимонов читал довольно долго (всего он прочел 17 стихотворений), подборка была отличная, хотя время от времени он, листая книжку, бормотал: «Черт его знает, что читать…». Было несколько пронзительных стихотворений, посвященных умершей Наталье Медведевой («Мы любили друг друга при Миттеране» и другие), были «Актрисы моей юности скончались…», «Печален мир англосаксонский…», «Забастовка», замечательные «Люди в кепках», «Баллада Бидо и Юло» — и как-то пропущенное мной ранее неожиданно сентиментальное «В детстве»:
Антропологов с немецкими фамилиями,
Продвигавшихся по Нигеру с флотилиями,
Археологов, — ученых из Германии,
Заболевших пирамидоманией,
Белокурых бестий с сломанными шляпами,
Окруженных неграми с арапами,
Улыбющихся, стоя с карабинами,
С тушами слоновьими и львиными,
Я любил при тусклой лампочке разглядывать,
Я вгрызался в мясо книг, способных радовать,
И мне нравились шикарные истории
Европейцев, основавших лепрозории…
Вдохновляли меня дамы тонконогие,
Белые чулки их, юбки строгие,
Лица, осененные панамами,
Я мечтал дружить с такими дамами…
Прочитав «Колониальные товары», Лимонов глянул на часы и спросил у Дронова (волновавшегося на первом ряду за это ответственное мероприятие иркутской культуры): «Все?» «Еще три минуты! » — строго отвечал классику неумолимый Дронов. И Лимонов послушно прочел напоследок одно из не лучших своих стихотворений «Карты Ближнего Востока»... Как-то удивительно у него получилось закольцевать композицию двумя неудачными вещицами. Я даже сразу вспомнил, что одна из его книг так и называется: «Дневник неудачника».
Начались вопросы. Один вопрос, другой, третий… Люди, задававшие эти вопросы, были взрослыми, даже пожилыми, никто из немногочисленных девушек и юношей вопросов не имел. Один молодой человек довольно путано попытался задать вопрос: а нужно ли вообще рассматривать персону автора, не достаточно ли для восприятия просто текста как такового, — но Лимонов даже не понял, про что это он. Как это, без автора? Личности только и интересны! Правда, еще один из присутствующих, также довольно молодой человек в голубой косоворотке, как раз имел, что сказать, но когда встал — то обратился к собравшимся с заготовленной прочувствованной речью, начинавшейся так: «Люди, подумайте, а нужна ли вам такая поэзия?» Люди (и, к своему стыду, я тоже) дружно завозмущались и зашикали на проникновенного молодого человека. Он попытался продолжить: «Поэзия, в которой есть такие слова…», но тут на него налетели эскадроны смерти в лице поэта Дронова, продолжавшего бережно отвечать за мероприятие, и безжалостно прогнали с нашего двора юного диверсанта в косоворотке. А зря, думаю я сейчас. Вот Лимонов — наоборот, сразу оживился и все порывался «ответить на вопрос» молодого человека, потому что сразу почувствовал себя в своей стихии, в стихии конфликта и какой-то острой ситуации типа назревающей драки. Собственно, все истории про Лимонова у того же Довлатова — они об этом. В них во всех Лимонов — остроумный и яркий «анфан террибль» эмигрантской литературы и литтусовки, смешно эпатирующий унылых эмигрантских литклассиков. И вот, когда, наконец, в Иркутске появился настоящий герой «истории про Лимонова» — мы, скучные болваны, его затоптали. Что ж, тем хуже для нас, диалог Лимонова с местным ревнителем настоящей поэзии мог бы получиться забавным. До сих пор себя ругаю, что поддался общему припадку приличия…
Под конец мероприятия и я задал Лимонову вопрос: попросил рассказать про его парижские годы и, в частности, про сотрудничество с издательством «Синтаксис» М.В. Розановой и А.Д. Синявского. Марья Васильевна о Лимонове обычно говорит с удовольствием и относится к нему тепло. Интересно было услышать от Лимонова про те времена, когда они общались. Лимонов ответил просто: сказал, что изданные в «Синтаксисе» у Розановой два его романа («Молодой негодяй» и «Подросток Савенко») ему были не так важны, как его французские издательские успехи: у него было целых два издателя («а у всех — по одному! »), он добился того, что они покупали у него по два романа в год («а у всех — по одному! »), в общем, французские годы были для него прежде всего годами борьбы за писательский успех на местном рынке. Про Марью Васильевну Лимонов вспомнил только, что она показала ему Синявского (который в доме редко выходил к гостям) только на третий раз, что не давала мужу пить, а сам Синявский вообще был «хороший дядька с бородой» и «блистательный критик». Под конец Лимонов вспомнил, как Синявский однажды сказал ему: «Мне стыдно признаться, но мне все чаще снится лагерь (Синявский, осужденный на знаменитом „процессе Синявского-Даниэля“, отсидел шесть лет — В.Д.). Причем снится он мне такой цветной, там так хорошо…» Я, говорит Лимонов, тогда ему на это сказал: «Ну так вы так и относитесь к лагерю, каким он вам снится, так про него и думайте! ». Я тут же представил себе Синявского, начавшего думать о лагере хорошо после яркого сна, и чуть не рассмеялся.
Это был ответ, прекрасно иллюстрирующий отношение Лимонова к людям вообще. Лимонов, в общем-то, настроен ко всем людям доброжелательно-равнодушно и подходит к ним инструментально: человек для него — это просто говорящий предмет окружающего мира. На нем можно сидеть, лежать, его можно трогать, рассматривать, в него можно говорить, об него можно греться, за ним можно прятаться от пуль, от него можно чего-то добиваться, к нему даже можно при этом испытывать какие-то простые эмоции (как к автомату, выдавшему нам стакан газировки), и в целом люди — это хороший, разнообразный материал, про них даже можно книжки писать. Но в отношении Лимонова к людям нет эмпатии, он не чувствует людей, и в этом смысле он — подросток. И всю жизнь Лимонов поддерживал в себе как раз вот это — некогда схваченное и понятое в себе — подростковое отношение к миру. Ему как бы всегда шестнадцать лет. Как полагается подростку — он всегда погружен в себя, зациклен на своей жизни и своих сиюминутных хотениях и увлечениях, довольно равнодушен к окружающим и резок в суждениях — мир для него враждебен и глупо устроен. Рассуждения Лимонова о литературе, которые звучали на филфаке («Хлебников — вот настоящий гений… Маяковский — так себе поэт… Пушкин — это скучно… Байрон был интересен, потому что скандалил, это привлекает, нужен авантюризм…» и т.д.) — это, конечно, рассуждения подростка, такого восьмиклассника, которому удобно все сложное объяснить через простое, и для которого писатели — это как бы пацаны, которые вышли в литературу погулять, как во двор, а там уж как кто умеет, тот так и развлекается. Говоря о важности авантюризма и духа приключений в писательской биографии, Лимонов повернулся за поддержкой к Емелину:
— У тебя есть татуировки?
— Нет!
— Это ужасно!
И действительно, что это за писатель без татуировок? Вернее, что это за писатель, если он не нормальный пацан?
Но для того, чтобы оставаться таким вот «вечно юным варваром», нужно постоянно поддерживать в своей жизни какое-то напряжение в противостоянии с миром — как и делал Лимонов. Уехать в юности в Америку, покорять ее, пробиваться (не прогибаясь), самоутверждаться. Переехать во Францию, добиться там известности, настаивать на своих правилах игры, вести себя независимо. Затем вернуться в Россию, создать партию, ездить на региональные войны, и обо всем этом писать, писать книги… Правда, подчеркнутая независимость иногда сопровождалась странными историями: Лимонов-политик со своей маленькой партией почему-то всегда искал альянса с «большими»: входил в теневое правительство Жириновского в девяностые, затем были еще какие-то альянсы: с Касьяновым, с Немцовым… Вечный подросток пытался, наверное, как-то использовать политических папиков, но со стороны это выглядело так, что он просто не может в одиночку набрать сторонников, потому и нуждается в таких альянсах. Но, в общем, Лимонову всю жизнь удавалось поддерживать в своей жизни то напряжение, которое позволяло ему ощущать себя подростком и придавало смысл его простым рассуждениям о жизни, политике, да и о литературе: в борьбе не до сложностей. Его партия жестко билась с режимом, ее запрещали, Лимонов сидел в тюрьме, его лучший и важнейший политический проект — «Стратегия 31» — на протяжении пяти лет был под жестким запретом, и каждое 31 число стареющего Лимонова омоновцы на Триумфальной площади ритуально несли на руках в автозак — на омоложение.
Противостояние с Путиным было самым важным для Лимонова источником его вечной, легендарной молодости. Но вот случился Крым, Славянск и Донбасс — и противостояние исчезло. То, о чем Лимонов, сам харьковчанин, говорил с 1991 года, стало реальностью: Крым присоединили к России, а Украина вступила в зону турбулентности и возможного распада. И этот момент Лимонов, с энтузиазмом поддержавший новую политику Путина, недооценил. И на впервые разрешенной 31 мая акции на Триумфальной площади, за которую он бился все эти годы, он оказался — уже под охраной ОМОНа — перед жалкой горсткой сторонников, даже не поддержавших его скандирования «Киев-капут! ». Никто не пришел — а зачем? Зачем протестовать против запрещения свободы собраний (статья 31 конституции), если собрания разрешены? Стратегия-31, получив разрешение, неожиданно как бы отменила сама себя. Исчезло противостояние с властным Левиафаном — один из источников вечной лимоновской молодости. И вот тут-то с Лимоновым произошла история сродни истории с портретом Дориана Грея. Дело в том, что можно сколь угодно долго сохранять себя подростком, сражаясь с этим миром. Но рано или поздно, в тот момент, когда тебе, вечно-шестнадцатилетнему, вдруг захочется чего-то другого, или ты просто решишь выйти из драки и вообще немного повзрослеть— тебе стукнет не 17 или 20, тебе стукнет даже не 71 (именно столько сейчас Лимонову).
Тебе исполнится сразу 100 лет. После шестнадцати — сразу сто. Сейчас все рассуждения Лимонова — и о литературе, и о политике, и о чем угодно — вдруг стали звучать как рассуждения 100-летнего дедушки. Эти рассуждения мало чем отличаются от суждений 16-летнего подростка: ведь подросток и глубокий старик мыслят примерно одинаково, для них мир устроен просто, в главном он прост и физиологичен и весь нанизан на потребности их организма. Категоричность подростка извинительна — он еще молод, и ему еще только предстоит понять, что скучный в детстве Пушкин потому и читается сегодня так, как будто все им написанное было написано не 200 лет назад, а вчера, что он любил и свою молодость, и свое взросление, и свое — в 37 лет — старение, которое воспринимал с юмором. Слишком серьезное отношение к себе (как у Лимонова), борьба со своей старостью и потребность все время противостоять окружающему миру как бы загоняют человека внутрь самого себя, человек эмигрирует в собственную голову, которая становится его домом и его родиной. И когда столетний дедушка, вчерашний подросток, кричит в центре Москвы слабеньким голоском в микрофон кучке собравшихся: «Киев — капут! », а ему никто не отвечает — в этом нет ничего странного и смешного. Политика — это вообще не дело каких-то там вождей, даже, по большому счету, не дело отдельных людей. Практическая политика — это дело людей, способных слипаться в клубки (как дождевые черви) и пытаться действовать как единый организм. Дело отдельных людей — как раз литература. И в ней Эдуард Вениаминович кое-что мог. Особенно когда был подростком. Но нынешние подростки (судя по аудитории филфака), к столетним патриархам равнодушны — как и полагается в их жестоком возрасте. Они, что вполне объяснимо, предпочитают тех, кто помоложе и как-то поближе им. Даже если те хуже пишут.
Источник: http://the-province.ru/people/eduard-limonov-v-irkutske
